«Презрение к внешнему — своего рода защитная реакция»: Ольга Хейфиц — о нелюбви мыслителей к моде

В кругу блумсберийцев, к которому принадлежала молодая Вирджиния Стивен (будущая Вулф), равнодушие к внешнему виду означало повышенный интерес к более важному интеллектуальному процессу. «Для меня лучшим доказательством превосходства этих личностей как раз служила их физически невыигрышная внешность и невнимание к одежде», — признавалась Вулф. Вероятно, она бы не согласилась с Пушкиным, полагавшим, что достоинства маникюра никак не портят мыслителя. Кутаясь в свои шали, страдая от неуверенности, Вирджиния понятия не имела, как сильно вдохновит поколения художников грядущих столетий. Какое культурное влияние приобретет. В литературе, в моде, в кино, в музыке.

В наши дни Тильда Суинтон, поклонница писательницы (и идеальный андрогин, которого Вулф описывала в романе «Орландо»), пишет предисловие к книге о ней, Милен Фармер придумывает песню о том, как Вирджиния гуляет по улицам Лондона, Майкл Каннингем перерабатывает один из главных текстов Вулф, пишет роман «Часы» и получает Пулитцеровскую премию. Ким Джонс в Fendi посвящает Вирджинии линейку предметов для дома, Кристофер Бейли делает коллекцию Orlando для Burberry, Мэттью Уильямс для Givenchy вдохновляется отношениями Вирджинии с Витой Сэквилл-Уэст, а Рей Кавакубо, дизайнер Comme des Garçons, шьет невероятные авангардные костюмы к венской постановке оперы «Орландо».

Читая дневники будущей иконы моды, не подозревавшей о своем грядущем статусе, сталкиваешься с удивительно современной рефлексией о связи одежды и психологического состояния того, кто ее носит. Ее ощущения, зафиксированные ясно и скрупулезно, колеблются в амплитуде от презрения к внешнему виду до желания утвердиться в статусе хорошо одетого человека. Перед нами полный нарциссический диапазон переживаний. Хрупкая самооценка, спутанное самовосприятие, сомнения в собственной привлекательности и уместности, самолюбование.

Размышления утонченной интеллектуалки Вирджинии Вулф о психическом в моде — редкий дар потомкам. Ее искренность и наблюдения за собственными неудачами в вопросах внешности и «одежных навыков» позволяют нам, сегодняшним заложникам однообразного искусственного мира fashion-блогеров и стилистов, увидеть движение человеческой души в полном объеме.

Вулф пытается изучать одежду и с точки зрения чувств, и как элемент общественного договора. С помощью моды женщины как будто «договариваются» с публичным пространством. Умение быть элегантной — некая форма сделки, и одеваться надо в зависимости от того, чего женщина хочет добиться от мира, где все имеет свою цену. Вирджинию интересовало, как чувствует себя по-настоящему элегантная женщина. Как работает «сознание хорошо одетого человека». Одежда вызывала в ней аффективный отклик.

Писательница любила переодеваться, могла надеть и костюм одалиски, и мужские вещи, всякий раз чувствуя, как меняется ее пол, ее сексуальное самоощущение — оба эти фактора очевидно были связаны с одеждой. Ее подруга Вита Сэквилл-Уэст, писательница, аристократка, искательница острых ощущений, выглядела одинаково привлекательно и в костюме джентльмена, и в платье с глубоким декольте. Сюжету о психической и вестиментарной андрогинности Вирджиния Вулф посвятила роман «Орландо», который сегодня стал одним из самых культивируемых и цитируемых ее произведений.

На мой взгляд, стиль в одежде — это всегда самоопределяющее высказывание, даже если оно означает «мне плевать на то, как я выгляжу».

Подобную социальную логику описывает Пьер Бурдье. Согласно Бурдье, люди разделены на классы по «типу капитала». Презрение к моде — это способ подчеркнуть свой «чистый» культурный капитал, свою принадлежность к элитарной группе мыслителей, отделить себя от тех, кто инвестирует время и силы в простое символическое потребление. Это своего рода антимода. Для инсайдеров, агентов группы, соучастников кружка этот код считывается как признак силы, для аутсайдеров — как неухоженность и затрапезность.

С точки зрения Георга Зиммеля, одного из заметных «философов жизни», мода — это часть культурного контекста, важный язык, который организует наше присутствие в современном мире. Личный стиль создает некую рамку, он определяет нашу принадлежность к каким-то системам, разделяя людей на «своих» и «чужих». В кружке Блумсберийцев нарочитое равнодушие, своего рода нарциссическое презрение к внешнему виду служило знаком, неким оформлением к идее превосходства внутреннего перед внешним. И сегодня среди интеллектуалов много неформалов и людей, всем своим видом подчеркивающих, насколько им не хочется тратить время и силы на внешнее.

На самом деле, вопреки видимому равнодушию, подобные группы обычно выбирали для себя некий бунтарский визуальный код в одежде, призванный противостоять общепринятым нормам: «бодлеровский черный», «эстетическое платье» и «маскарадный костюм» у британской богемы, у французских интеллектуалов — черная водолазка, объемные очки, вельветовые брюки, шарф. Сартр, Жюльетт Греко, Мишель Фуко, а за ними Сьюзан Зонтаг носили униформу в виде «философской водолазки».

Ролан Барт много писал о связи моды и знаков в эссе «Мифологии» и «Системы моды»: «Мода — это “язык”, а не вещь; она превращает ткань в чистый знак. Поскольку код произволен, но навязывается всем, он выполняет дисциплинарную функцию: диктует, какой силуэт приемлем, какому классу что “положено”, кого считать “устаревшим”. …индивид ощущает “свободу выбора”, но на деле “читается” и классифицируется системой, которой он не распоряжается».

Если исходить из идей Барта, можно рассматривать моду как символическое насилие, как инструмент управления и манипуляций, и в таком случае нелюбовь к моде — как практику протеста, свойственную многим интеллектуалам.

Сужая наши рассуждения до гендерных особенностей и обращаясь именно к женщинам-интеллектуалкам, видим, что до феминистической эпохи интеллектуалки если и не красавицы, то вполне модницы. Персидские шали и роскошные тюрбаны мадам де Сталь, корсажи и кружевные манжеты Екатерины Дашковой (впрочем, тяготевшей к мундирам), обтягивающие черные платья и меха Лу Андреас Саломе, гофрированные воротники и шелковые туалеты Анны Буниной. Джейн Остен, по воспоминаниям некоей миссис Митфорд, и вовсе была «прехорошенькой, глупенькой, влюбчивой бабочкой, у которой на уме одно только замужество».

Очевидно, пока не стоял вопрос конкуренции между полами, у женщин не было стремления «переодеться», как-то особенно определять себя по визуальному признаку, все подчинялись строгим требованиям эпохи. Но как только женщины получили доступ к «мужскому» полю игры, они начали мимикрировать под мужчин, чтобы быть услышанными. Хочешь быть умной — будь мужественной?

Возможно, женщины-интеллектуалки, живя в абсолютно патриархальном обществе, впитали это искажение и стремились ассоциировать себя с «сильным, умным, обладающим талантом» — с тем, что атрибутировалось мужскому полу. Или фигуре отца.

В патриархальном обществе дети наблюдают в семье преимущества мужской модели жизни. Она более интересная, более «осуществленная». При этом более поздний, например советский, материнский метанарратив часто включает в себя послания «красивая — значит глупая», «думай об учебе, а не о прическе», «наряжаться и быть привлекательной — стыдно». В «постповерхностном» феминистическом обществе существует некое социальное искажение, когнитивный диссонанс: плохо, когда тебя оценивают по тому, как ты выглядишь, и вместе с тем плохо выглядеть плохо.

«Я постоянно ругаю себя за то, что забочусь о своей внешности, потому что на ментальном уровне понимаю, что заботиться о ней — значит быть поверхностным. Но в то же время я чувствую себя неловко, когда сталкиваюсь с кем-то в супермаркете, будучи потной и растрепанной. Я предпочитаю прятаться за солнцезащитными очками, когда на мне нет макияжа», — пишет современная феминистка, сценарист, юрист и литератор Тамара Шейн Кейджел.

В презрении всегда много тревоги, так что, вероятно, презрение к внешнему — своего рода защитная реакция, утешительная психическая ширма для тех, кто живет в парадигме «внешнее — значит поверхностное».