«Зрелость — это способность к одиночеству»: Ольга Хейфиц — о психическом взрослении мужчин и женщин

Психическое взросление почти всегда начинается с предательства. Нас ловят в искусно расставленные сети, а затем развенчивают мифы, на которых нас же воспитывали: о вечной молодости, бесконечности времени, о том, что все успеется. Мы не в силах расстаться с иллюзией, что «все еще впереди»: еще успею написать книгу, разобраться с финансами и, разумеется, с собой. Но у времени совершенно другие планы. Психическое взросление не приходит само по себе с годами. Иногда, знаете ли, старость приходит одна, без мудрости.

В 1972 году Сьюзан Зонтаг пишет эссе «О женщинах», где рассуждает о двойном стандарте старения, — текст, который до сих пор цитируют как программный. Зонтаг фиксирует неумолимую диспропорцию: культура позволяет мужчине стареть, превращая возраст в статус и авторитет, а женщину по достижении определенного возраста выталкивает за пределы видимости. Женщина «просто становится старой». Получается, мир предлагает ей оставаться в инфантилизированном образе «девочки» как можно дольше. Психическое взросление выглядит как измена этому сценарию. Зонтаг, кстати, говорит о старении на пороге сорокалетия, буквально в момент, когда ее собственное тело перестает помещаться в рамки образа «сверходаренной молодой женщины» — и начинает входить в рискованную зону взрослости. Пока тело честно занимается своим делом (читайте: стареет), культура предлагает сделать вид, что ничего не происходит. Как говорил Фрейд, «невроз — это плата за цивилизацию». И в последние столетия цивилизация требует от женщины одного — юности. Пожилые женщины, носительницы мудрости, чаще всего остаются за бортом социальной жизни. В этом есть нечто театральное и в то же время мучительно бытовое.

Сначала подобное переживается как катастрофа. Но если посмотреть внимательнее, это очень похоже на древний мифологический мотив, который называется «сошествие в ад», или катабасис. Герой покидает привычный мир, спускается в подземное царство, сталкивается с умершими предками, пробивается сквозь темные лесные дебри, пребывая в абсолютном ужасе от происходящего, но неизбежного, и потом находит опору, истину или обнаруживает символический предмет, дарующий новые знания. Результатом всего этого может стать его возвращение в жизнь с пониманием того, как все устроено, с возрожденным самоуважением, с чем-то ценным, чем он сможет поделиться с другими. Момент взросления в мифологии никогда не описывается как инсайт. Чтобы повзрослеть, нужно утратить. Прежде всего — утратить иллюзии или разочароваться («избавиться от чар») в фантазиях юности.

Быть молодым — значит принадлежать миру живых, успешных, видимых. Старение переживается как изгнание за периферию полноценной жизни. То, что в мифах называлось адом, в психике представлено как ощущение падения, переживание уязвимости, чувство, что тело уже не то, а привычные защитные конструкции больше не работают: никто больше не обещает, что тебя спасут красота, талант или перспективность. Люди больше не хотят тебя.

В этот момент неплохо бы вспомнить формулу британского педиатра и детского психоаналитика Дональда Вудса Винникотта: «Зрелость — это способность к одиночеству». И речь не об изоляции, а о возвращении к себе, обретении автономности и способности выдерживать себя, не опираясь на внешний взгляд. Истинная способность к одиночеству формируется только в присутствии другого. В детстве ее обеспечивает нам «холдинг» — опыт «одиночества в присутствии значимого другого», который ребенок получает, когда взрослый рядом, но не захватывает собой весь мир, а спокойно присутствует.

Способность к одиночеству — один из важнейших признаков эмоциональной зрелости. Во взрослом возрасте это превращается в постнарциссическое ощущение: «Я есть, даже если сейчас на меня никто не смотрит».

Катрин Денёв, недавно отметившая 82-летие, в каком-то смысле иллюстрация того самого стандарта, о котором пишет Зонтаг: идеальная молодая женщина, в чьем лице в 1960-е и 1970-е французы предложили новый стандарт европейской женской красоты. «Шербурские зонтики», «Дневная красавица» — и вот уже все согласны, что так и должна выглядеть красивая современная француженка. Позже Денёв называют «примером того, как можно красиво стареть», и теперь она должна демонстрировать миру изящную зрелость, «она заново определяет возраст и красоту». Но в поздних интервью с Денёв появляется кое-что поинтереснее, чем разговоры о поддержании красоты. В беседе с Le Monde актриса говорит о себе как о человеке меланхоличном. Она не тоскует о прошлом, однако прошлое ложится на нее тяжелой тенью. Она признается, что спокойно к старости не относится, стареть ей не нравится, и в то же время она остается любопытной и очень живой. Она говорит о кино, деревьях, разросшихся медиа и нежелании выставлять частную жизнь напоказ.

Вот здесь появляется важное различие. Есть образ актрисы, которая «держит марку», не сдает позиции, «изящно стареет», борется за внешность. И есть психическое взросление — редкая способность не превратить фасад в собственную тюрьму.

Если Зонтаг описывает культуру, где женщина обречена вечно играть молодость и мечтает об андрогинном обществе, в котором все были бы равны, то Денёв кажется более реалистичной, демонстрируя, что часть психического взросления — это умение управлять собственным имиджем, не срастаясь с ним. Она не отказывается от роли, но и не растворяется в ней до конца.

В «Молодости» Соррентино все словно застыло. Это такой идеальный бескровный рай, но в нем нет жизни. Только красота. Такой сеттинг уже метафорически обращает к заледеневшему, мертвенному нарциссическому восприятию жизни. Режиссер показывает замкнутую на себе вселенную, куда трудно проникнуть живым непосредственным чувствам. Каждый из пациентов санатория скрывает собственную драму. Одно из главных свойств нарциссизма — отказ от реальности. В фантазиях о собственном всемогуществе нарциссический человек застывает в некоем лимбо, не осознавая изменений, которые происходят с ним, как и с каждым другим, с течением жизни. Название картины тоже символично. Это лента о чувствах, о том, как важно желание жить и умение проживать жизнь, о том, как интрапсихическая реальность определяет возраст человека не в смысле количества прожитых лет, а в психическом смысле. Здесь есть герои молодые и старые, и их молодость не зависит от фактического возраста.

Соррентино признается, что для него фильм — попытка понять состояние старости и то, как в нем может продолжать существовать энергия молодости. Его интересует «эмоциональный климат» старости: способность помнить, желать, смеяться, стыдиться, не превращаться в карикатуру. Жить, а не доживать. Любопытно, что многие персонажи в фильме физически «взрослые» — им за 70. Но психически они часто застряли в какой-то незавершенной молодости.

Психическое взросление в этом фильме не требует от героев принять старость и немощность, скорее речь идет о способности отделить себя от мифа о собственной молодости.

Кульминация «Молодости» — исполнение Simple Song #3 — символ примирения главного героя Фреда (Майкл Кейн) с прошлым. Пройдя сквозь ад отрицания, он выходит из леса и признает: я тот, кто написал эту музыку, я не могу вернуть время, но могу сыграть это еще раз, уже не из состояния всемогущей жестокой, циничной молодости и нарциссизма, а в нынешнем, хрупком «сейчас». Именно в этот момент Фред становится взрослым.

Соррентино демонстрирует, что мужская психика тоже застревает в мифах молодости, только мифы здесь другие: не о теле, а о гении, успехе, потенции во всех смыслах.

Многие из нас до сих пор дети в телах взрослых, что вовсе не так романтично, как кажется на первый взгляд. Пережить драгоценные моменты инфантильности, перейдя на следующий, «взрослый» этап, получается не у всех, но, если бы настоящих взрослых, сошедших в ад и вернувшихся, мудрых, выносливых и ответственных, было больше, возможно, мир превратился бы в куда более приятное место.