«Джеки»: отрывок из романа Дон Трипп о жизни и трагедии Жаклин Кеннеди

В октябре в издательстве Belles Lettres выходит книга Дон Трипп «Джеки» — в ней писательница рассказывает историю одной из самых знаменитых женщин ХХ века, но не в жанре автобиографии, а в форме романа. Жаклин становится героиней и от первого лица размышляет о своем детстве, о юности в Нью-Йорке и Париже, о жизни в Белом доме, о трагической гибели мужа-президента — и не только. С разрешения издательства публикуем отрывок — в нем Джеки приходит устраиваться на работу в Vogue, а затем встречается с любимым отцом.

Приемная в редакции Vogue. Высокие потолки, большие окна, сияющие темные полы. Цветы в огромных кадках и светлая мебель из ротанга. Мимо проходят женщины с элегантными укладками, в руках у них блокноты и папки. Две юные секретарши, тонкие и изящные, сидят за не менее изящными чиппендейловскими столами наискосок друг от друга. Одна из них протягивает мне анкету для будущих сотрудников. Я сажусь на диван, чтобы заполнить ее.

Постоянный адрес.

Вписываю адрес Мерривуда, особняка матери и Хьюди в Вирджинии. Можно добавить на полях: «Я всего лишь бедная родственница. Но когда-то у нашей семьи водились деньги».

Семейное положение: не замужем.

Несовершеннолетние дети: нет.

Вероисповедание: католичка.

Навыки машинописи: владею.

Стенографирование: не владею.

Недвижимость в собственности: нет.

Коммунистические убеждения: нет.

Состояли ли когда-либо в сообществе, планирующем свержение правительства? Пока нет.

Ставлю внизу подпись, отдаю анкету и сажусь обратно на диван.

Ко мне выходит главный редактор Кэрол Филлипс.

— Добро пожаловать, Джеки. Мы все сошлись во мнении, что у вас отличный слог. Мне особенно понравились эссе о вашем дедушке, о фиалках под дождем и шуме машин за окном. Мы будто очутились в той самой комнате, о которой вы пишете.

Она проводит меня по лабиринту кабинетов. Я знакомлюсь с директором по персоналу издательства Condé Nast, потом с арт-директором, который выбирает для июльского номера портреты из фотосессии Ирвина Пенна.

— Мне нравятся работы Пенна, — ​говорю я, взглянув на снимки.

— А какие больше всего? — ​спрашивает Кэрол.

— «Двенадцать красавиц». И натюрморт с червовым тузом и черным шахматным конем. И Марлен Дитрих.

— ​Я улыбаюсь. Кому бы не понравилась Дитрих Ирвина Пенна?

На столе разложены сделанные Пенном портреты работников пекарни и автомойки, торговцев рыбой.

— Серия будет называться «Малые ремесла», — ​поясняет арт-директор.

Да, думаю, это очень хорошо. Обычно мы не видим, не замечаем этих людей. Вот портрет чернокожего парня в промасленной шляпе с тележкой и табличкой, на которой мелом написано: «Каштаны полезны для мозга, купите пакетик и попробуйте».

Кеннеди бы это понравилось.

Поразительно! Почему я вдруг подумала о нем?

Я поворачиваюсь к Кэрол:

— Мне прямо не терпится приступить к работе. Было бы здорово, если бы сентябрь начался завтра.

Беру такси и еду к отцу на 74‐ю улицу. Швейцар распахивает передо мной дверь. Сейчас середина дня. Отец развалился в гостиной на диване в синих трусах-боксерах и крепко спит. Маленький карточный столик разложен и чем-то подперт, на нем тарелка с сэндвичем, опрокинутый стакан балансирует на самом краю. Я сажусь рядом с папой и глажу его по щеке. Волосы всклокочены, на них остатки бриолина и еще Бог знает чего.

— Папа, проснись, я здесь.

Он поворачивается ко мне. Глаза налиты кровью. Он похож на красивого, но потрепанного жизнью киногероя.

— У тебя же сегодня собеседование, — ​бормочет отец.

— Я уже там была.

— Моя любимая девочка! Я сейчас быстро оденусь и буду готов.

Мы отправляемся на бранч в «Шраффтс».

— Итак, моя Джекс возвращается в Нью-Йорк, — ​говорит он, когда нам подают яйца бенедикт и кукурузную кашу. — А значит, будет рядом со мной.

Я улыбаюсь и поддеваю вилкой листик шпината в сливочном соусе. Отец стареет, это видно по лицу: глубокие морщины появились вокруг глаз и на щеках. Я не решаюсь рассказать ему, насколько меня смутил офис Vogue: высокие потолки, пустое, будто безвоздушное пространство, в котором все идеально и чисто. Все эти чиппендейловские столы, плетеные диваны, стильные женщины.

— Миру моды всегда больше принадлежала Ли, а не я.

— Ты можешь покорить любой мир, — ​говорит отец. — Они предложили тебе работу?

— Да.

— И ты приняла предложение?

— Приняла.

Он разрезает ножом яйцо, желток вытекает на голландский соус. Родители развелись, когда мы с Ли были еще маленькими, и отец приезжал за нами каждую субботу на роскошном черном «Меркури» с открытым верхом. Он сигналил без остановки, пока мать не прикрикнет на него и мы не выскочим на улицу. После этого мы ехали в Центральный парк и катались там в открытом экипаже, запряженном лошадьми. Папа покупал мороженое. Учтивый, безупречно одетый, обаятельный красавец. Его запросто могли спутать с Кларком Гейблом и попросить автограф. «Все дело в проборе в твоих волосах, папа, — ​шутила я. — ​Он такой же прямой, как ты сам». Папа хохотал.

Отец учил нас флиртовать. Обожал вечеринки, скачки, девушек. Поддерживал загар, проводя долгое время у окна своей квартиры. В спорте и в азартных играх он не достиг впечатляющих успехов. Но нас призывал не просто много трудиться, но быть лучшими. «И кстати, не забывайте: все мужчины — ​крысы», — ​повторял он.

— Джонни Хастед почти сделал мне предложение, — говорю я. Ложка, поднесенная ко рту, застывает в руке отца.

— Почти?

— Он закидывал удочку.

— Но ты не попалась на крючок.

— Нет.

— Ах ты моя девочка! — ​Он поднимает стакан «Кровавой Мэри» в мою честь и тут же осушает его. — ​Джонни ведь из Нью-Йорка?

— Да.

— Тогда почему бы и нет? Изобрази недоступность, а потом соглашайся. Я тебя благословляю, если ты будешь жить в Нью-Йорке. — ​Он улыбается мне, его темные глаза сияют.

— ​Хочешь еще выпить?

— Нет.

— Ты заказала только один коктейль.

— У меня еще половина осталась.

— Нам есть что отпраздновать. — ​Он подзывает официанта. — ​Когда вы с Ли уезжаете в Европу?

— Через неделю.

— И как планируете добираться?

— Третьим классом лайнера «Куин Элизабет».

— Твой отчим не подкинет денег, чтобы вы могли взять первый?

— Мы обойдем ограничения и сами туда просочимся.

Он корчит гримасу. Я увожу разговор от такой неприятной темы, как деньги.

— Высадимся в Саутхемптоне и отправимся в «Савой».

Я позволю Ли посвятить два-три дня танцевальным вечеринкам в Лондоне, а затем куплю маленькую машину, «Хиллман-Минкс», если найду. Прокатимся по Англии, а потом сядем на паром до Парижа.

— Моя девочка любит свою Францию.

— Вашу Францию, господин Бувье.

— Точно! — ​Он зачерпывает полную ложку каши.

— Мне хочется, чтобы Ли влюбилась в Париж, — ​говорю я. — ​Я поведу ее по моим любимым местам. Будем танцевать в «Элефан блан» на Монпарнасе, гулять по Люксембургскому саду, любоваться портретом обожаемой мною мадам Рекамье в Лувре.

— Не забудь про «Кентукки клаб», — ​замечает отец.

Там темно и накурено даже днем и всегда играет джаз.

— Хорошо, — ​соглашаюсь я. — ​Ли первый раз побывает в богемном ночном клубе.

Отец на минуту задумывается.

— Ты ведь действительно любишь Париж?

Как бы это объяснить? В университетскую пору я провела там целый год, и это были словно две параллельные жизни.

В городе, разрушенном войной, кофе и сахар все еще выдавали по талонам. Квартира плохо отапливалась. Мы мылись раз в неделю. Я делала домашние задания, сидя в пальто и перчатках. В ту зиму я снимала жилье у некой графини, участвовавшей в Сопротивлении. Ее муж погиб в трудовом лагере. Из этого дома, расположенного в 16-м округе, я добиралась на занятия в Рид Холл. После лекций мы с друзьями сидели в маленьком кафе на Рю де л’Эколь. Мирные радости возвращались в город. Из открытых окон доносились звуки джаза. Велись жаркие споры о послевоенной политике и роли философии и искусства. Мы ходили на театральные постановки в подвальных залах, на выходные ездили на юг Франции в вагонах третьего класса. Во второй половине дня у меня бывали свободные часы, которые я проводила в саду Тюильри, делая копии работ импрессионистов — ​Дега, Моне и Мане, но неизменно потом уничтожала свои произведения. Долгими весенними вечерами при угасающем свете дня я бродила по городу, и в моей душе росло чувство, так часто посещавшее меня в незнакомых местах, — ​я одна, сама по себе, свободна, ничем не связана, здесь нет друзей и родственников и определенного круга с жесткими требованиями и запросами. Так я гуляла часами по аллеям и узким улочкам. Можно было повернуть куда угодно, войти в любую дверь и начать абсолютно новую жизнь.

— Да, я люблю Париж, — ​отвечаю я отцу.

— Но не надо любить его слишком сильно — ​настолько, чтобы не вернуться. А ты повезешь Ли в Испанию?

— В Памплону.

Он промокнул губы салфеткой.

— Бегать от быков?

— Потому что нет книги лучше, чем «И восходит солнце». И никто не проживает жизнь на полную катушку, кроме тебя, папочка, и тореадоров.

Он смеется. Просит счет, флиртует с официанткой, затем оставляет ей чаевые.

— Может, нам еще выпить?

— Не надо.

— Знаешь, Джекс, если ты будешь жить здесь, то с легкостью удержишь меня в нужных рамках. В котором часу у тебя поезд?

— Через два часа.

— Давай прогуляемся по парку.

— Было бы замечательно!

Он приглаживает рукой усы, смахнув что-то невидимое с одного их конца.

— Когда вы с сестрой уедете, не забывайте писать матери.

— Знаю, иначе она вообразит, что я мертва.

— Или что вышла замуж за итальянца.

Отец смеется собственной шутке. Он часто отпускает шутки в адрес моей матери. Он извиняется и отходит «в комнату для джентльменов». Я любуюсь его грациозной походкой, пока он пробирается между столиками: плечи расслаблены, движения свободные. Время от времени он останавливается, здоровается с кем-то и перекидывается парой слов. А я мысленно сочиняю стихотворение, тасую слова и рифмы. Мы с Ли любим эту игру с детства. Я задавала первую строчку, она добавляла свою, и так мы продолжали придумывать их по очереди. Иногда мы записывали свои буриме, и я дополняла их рисунками на полях. Тем временем отец остановился и заговорил с некой парой. Его рука на мгновение касается плеча женщины, и он тут же убирает руку — ​краткий галантный жест. Он всегда любил театральные жесты и всегда со всеми заигрывал. Он проходит вдоль барной стойки, поворачивает направо и исчезает.